Кровь
(сонет)
Николаю Александровичу Петрову
Во сне я пидел кровь. Я видел много крови.
Она, как сок гранат, рубиновой струей
Текла не торопясь, и четкой полосой
Над звездами очей чернели жутко брови.
То женщина была. Лежала вся нагая,
Сверкая кожею под солнечным лучом,
А я стоял над ней жестоким палачом
И слушал стон ее, в тоске изнемогая.
А кровь текла, дымясь, на ландышевом теле,
И капельки ее рубинами блестели,
Я руки погрузил в горячий пурпур струй,
И, к женщине склонясь, на яхонтовом ложе
Губами я приник к холодноватой коже
И отдал жизнь свою за этот поцелуй.
Напевы акации
Я хотел бы зажечь тебя ласкою, сказкою,
Я хотел бы вдохнуть в тебя дерзость мечты,
Чтоб восторга могучего пышно цветы
Расцвели под холодной безжизненной маскою.
Чтобы струны души твоей в мощной вибрации
Зазвенели, запели моей в унисон,
Чтоб экстазный, алмазный принес тебе сон
Аромат распустившейся белой акации.
Чтобы губы твои расцветились кораллами,
Чтобы губы твои стали розами алыми,
Чтоб истомою, дремой оделись глаза.
Вот тогда я принес бы тебе свои жалобы,
Ты меня поняла бы, ты меня приласкала бы.
О, что это?
Смешно как: упала слеза.
Из мрамора-под солнцем все белей-
слоны застыли, хоботы закинув...
Медлительны качанья паланкинов
над желтой пылью пекинских аллей.
Подобен гонгу резкий крик павлинов
в кумиренке у Бронзовых Дверей...
В душе-мерцанья тусклых фонарей,
в глазах-от зноя мутный блеск рубинов..
О тихий Край Фарфоровых Гробов,
расплавленных полуденных томлений,
где сонно все и где сама любовь-
лишь дар иссушенных корней женьшеня.
Тебе мои мечты и мой привет,
Тысячелетия недвижный бред!..
Зеленый стол
Полусонет
Я вытащил девятку в chemin-de-fer...
Сверкнули бубны мне кровавее рубинов.
Я поднял голову, о смерти мысль отринув
и стал ненужным вдруг в кармане
револьвер.
И золото смешалось с кровью карт
приманкой пристальным, завидующим
взором,
а за окном манил в полей привольный
форум
весь бледно-голубой зовущий, грустный
март.
Я встал... "Куда,-сказали мне,-куда?
Не верим,
что ты уйдешь отсюда, из-за карт.
Простудишься,- теперь ведь влажный
март"...
И мысли о полях опять укрылись в
терем:
чего искать еще средь карточных химер?
Я вытащил девятку в chemin-de-fer.
Неумолимо, как сифонофоры,
как дымные медузы папирос,
больной туман неумолимо рос;
тускнил небес лазурные фарфоры.
Взвивались траурные омофоры,
как бы в слезах - в холодных
каплях рос;
для литургии тьмы слепил мороз
из тяжких туч громадные просфоры...
И вот по темным улицам иду,
кричу в тоске, в горячечном бреду
слагаю гимны я могильной яме...
И вторит мне рычание тюрьмы...
И восклицательные знаки тьмы
над бледными в тумане фонарями.
Праздничные перекрестии
О алтари безвыходной тоски,
немые праздничные перекрестки!
Дух навалившейся за день известки,
Глухая пыль, скрипучие мостки...
Пусть вечер благостен и небо сине,-
один стою на четверном пути,-
мне некуда и незачем идти;
сказал,-дрожу, как листья на осине...
А вот еще один. Пришел, стоит...
И перекресток пыльный, как магнит:
властительны вечерние томленья
в безмолвии неколебимой мглы
Идут часы. Куются цепи звенья.
И вот бредем назад в свои углы...
Сонет с комментарием
Холодный белый блеск стеклянных рубок
и кукольная теснота кают,-
безмолвный в них и ласковый уют,
невыпитый вечерних мыслей кубок.
В часах песок струит поток минут,
синеют кольца дымные из трубок.
Скрипит штурвал... Смола... Гирлянда
губок...
И песню тихую касанья волн поют.
Пусть буря вслед гремяще грянет
злостью:
за палисандром и слоновой костью,
за жемчугом и золотым песком -
скорей рванемся мы под рокот бури...
А там - всю ночь в таверне в Син-
гапуре -
какао адское, любовь и ром...
Фантазии за письменным столом,
над старою и рваною клеенкой...
Своею сетью, радужной и звонкой,
со мной сплели мечту о небылом.
Тоску по синим вздохам табака,
по старым сказкам, пахнущим смолою...
И сетью этой, радужной и злою,
надолго слеплена со мной тоска.
В тревожном, ищущем и пряном зове
звон золота еще и жажда крови,
и жажда купленных и лживых ласк...
Приятно думать вновь, что в каждом лике
живут два друга старых: Хенд и Джикель-
п.оосто.о, мечта... Ножей матросских
лязг.
Мы-Образы живых и мертвых книг,-
с пергаментов железных инкунабул,
с листов, проникнутых биеньем фабул,
мы, бледные, мы живы каждый миг.
Наш к Солнцу путь лежал во лжи парабол.
Недосягаемо пронесся яркий Лик.
И кто-то нас безжалостно настиг
больным оцепенением сомнамбул.
И Библиотека-собор для месс:
когда родится мрак в тиши небес
и черным бархатом обтянет залы,-
взвивается наш дикий danse macabre,
и наши мертвые звенят кинжалы
под звяканье хрустальных канделябр.
В кафе безмолвие. Сигарный дым
порозовел, пронизанный закатом.
С вниманием, на шахматах распятым,
безжизненно, томительно сидим,
А вечер веет пряным ароматом,
закат зовет быть снова молодым.
Качая тихо черепом седым,
мне угрожает мой противник матом.
Спасенья нет... Какой бы яркий жест
мог оживить конец игры бездарной?
...Пойду в простор, и тихий Южный Крест
мне заблестит, простой и лучезарный...
И отвечаю, неожиданно грозя,
самоубийственною жертвою ферзя.
Лихорадка
Когда озноб серебряные гвозди
порою мне вбивает вдоль спины,
передо мной встают дурные сны,
рисуя мне рубиновые грозди.
Я рву их, рву, исполнен странной злости
они колышутся, тарантулов полны...
Я жажду томной лунной белизны
и тишины, как на пустом погосте...
Но из рубинных ягод пауки
взбираются проворно вдоль руки,
меня ласкают так истомно сладко...
Я истерически хочу кричать,
но вдруг кладет на горло мне печать,
свою печать царица-лихорадка...
Педагогика
Раз-топором! И стала рдяной плаха.
В опилки тупо ткнулась голова.
Казненный встал, дыша едва-едва,
И мяла спину судорога страха.
Лепечущие липкие слова
Ему швырнули голову с размаха,
И, вяло шевелясь, как черепаха,
Вновь на плечах она торчит, жива.
И с той поры, взбодрен таким уроком,
Он ходит и косит пугливым оком
И шепчет всем: "Теперь-то я поэт!
Не ошибусь!"-и педагогов стая
Следит за ним. И ей он шлет привет,
С плеч голову рукой приподнимая.
1955